Маркс заметки о новейшей прусской цензурной инструкции - Все инструкции и руководства по применению

На пути Маркса к
осуществлению революционно-демократических
устремлений стояла прусская цензура.
Именно поэтому в самом начале своего
журналистского пути Маркс обратился к
положению прусской печати и направил
свои первые публицистические удары
против цензуры.
Первые его выступления показали,
что у него уже сформировались достаточно
определенное
представление о задачах и роли публицистики
в немецком
обществе. Этим дебютом К. Маркса была
его статья
«Заметки о новейшей прусской цензурной
инструкции», написанная и середине
января — начале февраля
1842 года (из-за цензурных условий она
была напечатана
лишь в 1843 году в Швейцарии).

Поводом
для написания статьи послужила публикация
прусским
правительством14
февраля 1842 г. новой цензурной инструкции.
Выражая
на словах неодобрение стеснениям
литературной деятельности,
признавая необходимость «освободить
печать от неуместных
ограничений»^¹,
правительство на деле усиливало цензуру,
сохраняя в своих руках полный контроль
над всеми средствами
выражения общественного мнения.

Свой
критический анализ цензурной инструкции
Маркс ведет еще
с идеалистических позиций.
Основным оружием, которым он пользуется
здесь в своем
анализе,
является логика: истинное значение,
суть статей инструкции
он показывает, раскрывая всю их
нелогичность и противоречивость.
Маркс убеждает читателей в том, что
«новая» цензурная инструкция является
в действительности возвращением
к старому, представляет собой ухудшенный
вариант свирепого
указа о цензуре, принятого еще 18 октября
1819 года.

В
результате логического анализа инструкции
Маркс приходит
к выводам, имеющим общее значение.
Выясняя «для себя и для
других», что такое свобода печати, он
подходит
к пониманию
того, что за прусской цензурой стояла
определенная «партия»
– абсолютистская монархия и поддерживавшие
ее классы и социальные группы. Маркс
убеждается в том, что правительство
противостоит в лице цензуры всему
обществу.
Исследование приводит его к мысли о
том,
что в современном ему прусском обществе
правительственная цензура
– безусловное зло, несущее огромный
вред: «в
самой сущности
цензуры кроется какой-то коренной порок,
которого не исправит
никакой закон»^¹.
И свою статью Маркс заключает естественным
выводом о том, что единственным способом
предохранить
общество от этого зла является полное
уничтожение цензуры: «Действительным,
радикальным
излечением цензуры было
бы ее уничтожение…»^².

В «Заметках…»
Маркс указывает на отсутствие конкретность,
неясность формулировок новой цензурной
инструкции, на бесправное положение
печати, подвергает обстоятельной и
резкой критике цензурную политику
Пруссии. Эту инструкцию он оценил как
узаконенное преимущество одной партии
(правительственной) перед другой, как
утверждение права на официальную критику
– права, которое устраняет возможность
демократического обсуждения законов,
порядков и других важных политических
вопросов. Инструкция, однако, устанавливала
не только привилегии правительства
перед своими гражданами. Она требовала
выдерживать «благопристойность
изложения» и
«истинность содержания»^³

Показывая
непоследовательность, фальшь
законодательства о печати, Маркс
утверждал, что цензурная политика
правительства исключала печать из
всяких объективных, определенных законом
норм, и ставила ее в зависимость от чисто
субъективных побуждений, от произвола
цензоров и т. д.

Маркс отмечал во
всех звеньях взаимоотношений писателей
и цензоров, суда, что закон о цензуре
утверждает превосходство государственных
ответственных чиновников над умом и
волей общества. Более того, он делал
вывод: «Этот
коренной порок проходит через все наши
учреждения».^¹
Положение прессы, цензурная политика
связывались Марксом со всеми
государственными порядками в стране.

Вместе с тем Маркс
видел в цензуре орудие насилия над
творческой индивидуальностью авторов,
над их стилем, жанрами их произведений,
их поисками. Радикальное средство от
избавления от цензурного гнета Маркс
видел в уничтожении цензуры.

Карл Маркс прочно
стоял на пути формирования своего
революционного мировоззрения. Высказываясь
за гражданские права, Маркс имел в виду
демократические порядки, разрешавшие
свободу пропаганды и критики в стране.
Вместе с тем Маркс уже выходил за рамки
рассматриваемой проблемы, связывая
систему насилия над печатью с
антидемократическим характером всех
учреждений государства.

В
процессе формирования нового мировоззрения
изменились взгляды Маркса
на печать и ее свободу. Если в начальный
период он делил
печать на свободную и несвободную и в
первой видел средство отражения
духовной жизни народа, ценил ее за умение
превратить материальную
борьбу в борьбу духовную, то уже при
анализе дебатов в ландтаге по вопросам
свободы печати он обратил внимание
на проявление в них классовых интересов.
Принципы демократии и свободы он связывал
с материальными условиями жизни.
Он думал о государстве, воплощающем
свободу народного
духа, превращающем частные цели во
всеобщие. Печать для него еще оставалась
проявлением идеального духа, который
должен свободно развиваться в таком
идеально-демократическом государстве.
А выводы о преобразующей силе
идей, овладевших массами, о роли науки,
соединенной с практикой, открывали
совершенно иные возможности для развития
взглядов на печать,
более ответственную, неразделимо слитую
с делами и думами трудящихся.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

Источник

[38]

По окончании обучения Маркс намеревался избрать университетскую карьеру. Для своей деятельности он выбрал Боннский университет. С 1839 года там был приват-доцентом Бруно Бауэр, с которым он познакомился в «Докторском клубе». В письме от 28 марта 1841 года Бруно Бауэр подробно ознакомил его с теми формальностями, которые требовались факультетом от Маркса, чтобы получить должность приват-доцента, поскольку он получил степень доктора в иностранном университете (Иена была для Пруссии иностранным городом).

Надежды, которые друзья Маркса возлагали на его способности, были очень большими. Эта его репутация была известна далеко за пределами узкого круга друзей, что видно из письма, которое Мозес Гесс направил 2 сентября 1841 года из Кельна Бертольду Ауэрбаху. Его заключительная часть гласит:

«Ты обрадуешься, познакомившись с человеком, который теперь также принадлежит к нашим друзьям, хотя он живет в Бонне, где скоро будет читать лекции.

Это явление, которое на меня произвело импозантное впечатление, хотя я сражаюсь как раз на том же поле битвы; короче, приготовься познакомиться с самым крупным, возможно, единственным из живущих теперь настоящих философов, который впредь где бы ни выступил публично (в сочинениях или на кафедре) обратит на себя взоры Германии. Он поднимается, и по направлению и по философскому образу мыслей, не только над Штраусом, но и над Фейербахом, а последнее говорит о многом. Если бы я мог быть в Бонне, когда он будет читать логику, я был бы его самым прилежным слушателем. Я всегда желал иметь такого человека учителем философии. Только теперь я понимаю, каким неискусным был я в настоящей философии. Но довольно! Теперь я тоже научусь еще чему-нибудь!

Доктор Маркс, так зовут моего идола, еще совсем молодой человек (самое большее около 24 лет), который нанес последний удар средневековой религии и политике, он соединяет глубочайшую философскую серьезность и яркое остроумие; соедини Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля в одном лице – я говорю соедини, а не смешай – перед тобой предстанет доктор Маркс»[39].

Между тем Марксу было отказано в поступлении в доцентуру. Вновь начавшееся в 1840 году движение буржуазии вызвало также усилившееся повсюду сопротивление со стороны прусского правительства и приверженных ему кругов против любого прогрессивного действия, особенно против левого направления гегелевской философии. Бруно Бауэр в 1841 году был изгнан из университета. «Athen?um», берлинский литературный еженедельник, в котором после отъезда Маркса из Берлина сотрудничал Фридрих Энгельс, в конце 1841 года был запрещен. Арнольд Руге вынужден был прекратить издание «Hallische Jahrb?cher», выходившего с 1838 до 1840 года.

Но вместо закрывшихся журналов выходили новые. Руге уехал из Галле в Дрезден и издавал там в течение 1841 – 1842 годов, до тех пор, пока это было возможно, «Deutsche Jahrb?cher». После этого он участвовал в издании сборника «Неизданное из области новейшей немецкой философии и публицистики».

Требование свободы печати было одним из центральных требований движения буржуазии.

10 января 1842 года прусское правительство издало цензурную инструкцию, в которой призывало цензоров печати «к точному соблюдению статьи 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года».

Эта цензурная инструкция была поводом для «Заметок о новейшей прусской цензурной инструкции», которые Маркс написал начиная с середины января до февраля 1842 года, но опубликованы они были только в феврале 1843 года в сборнике «Неизданное из области новейшей немецкой философии и публицистики».

Он подписал статью не своим именем, а псевдонимом – «Житель Рейнской провинции», как делал потом неоднократно.

Этот псевдоним для автора имел программное значение. Под ним подразумевалась противоположность в уровне развития Рейнской провинции по сравнению с остальной Пруссией. Когда в 1815 году Рейнская провинция была объединена с Пруссией, в ней благодаря мероприятиям Наполеона феодальные отношения были разрушены основательно. Окрепла крупная буржуазия, так как путь для развития тяжелой индустрии, которая прежде всего охватила горнодобывающую промышленность и металлургию, был свободен. Текстильная промышленность также сильно шагнула вперед. Настроение крупной рейнской буржуазии хорошо выразил кельнский банкир Шаафгаузэн: «Do h?rode mer awwer in een arme Familje!»[40] Ho эта фамилия, с которой породнилась Рейнская провинция, была не только бедной, но и тиранической, в ней властвовал юнкер, буржуазия же оставалась отстраненной от государственных дел.

Эта противоположность в политическом отношении рейнской крупной буржуазии и восточно-эльбского юнкерства сделали Рейнскую провинцию бастионом буржуазно-демократических требований.

Маркс участвовал в этой борьбе на левом крыле буржуазного движения. В своих «Заметках о новейшей прусской цензурной инструкции» он выступил против цензуры в печати.

Прусская цензурная инструкция от 10 января 1842 года, как показал Маркс в своей статье, усиливала, по существу, указ о цензуре от 18 октября 1819 года.

«Чтобы уже теперь освободить печать от неуместных ограничений, не соответствующих высочайшим видам, его величество король высочайшим указом королевскому министерству от 10 сего месяца соизволил выразить решительное неодобрение всяким неподобающим стеснениям литературной деятельности, и, признавая значение и необходимость честной и благонамеренной публицистики, соблаговолил уполномочить нас вновь призвать цензоров к точному соблюдению статьи 2-й указа о цензуре от 18 октября 1819 года».

– гласило введение цензурной инструкции.

В своей полемике Маркс убедительно раскрыл лживое лицемерие этой инструкции. Он исходил из факта, что новый призыв к соблюдению статьи 2-й старого указа о цензуре доказывает, что принятые там положения не соблюдались. «Говорит ли это против закона или против цензоров?» – спрашивает Маркс. Если дело в цензорах, говорит он дальше, то это «служило бы доказательством того, что в самой сущности цензуры кроется какой-то коренной порок, которого не исправит никакой закон». Но если дело, как и нужно принять, не в цензорах, а в самом законе, «зачем в таком случае вновь призывать его на помощь для борьбы против того зла, которое он сам же и породил?»

Двумя вопросами Маркс логически разрушил все построения цензурной инструкции. Хотя он и не читал в Боннском университете курс логики, но отнюдь не оставил ее, и теперь прусскому правительству пришлось прослушать публичную лекцию по логике. Он применил логику к практическим вопросам политики, сделал ее отточенным оружием в политической борьбе, начав тем самым проверку философской теории практикой общественной жизни.

Отличительной особенностью логики Маркса является то, что он понимает ее не формально, не как каталог правил решения, а как средство проверки сделанных высказываний при их осуществлении в жизни.

Другая особенность логики Маркса состоит в том, что он никогда не исследовал вещи только с одной стороны, а подвергал их всегда всестороннему анализу.

Упомянутую статью 2-ю он также подверг основательному рассмотрению: «По этому закону, а именно по статье 2-й, цензура не должна препятствовать серьёзному и скромному исследованию истины, не должна подвергать писателей неподобающим стеснениям, не должна мешать свободному обращению книг на книжном рынке».

И здесь текст закона создает обманчивое впечатление, не соответствующее его выводам.

«Скромное» исследование истины, полагает Маркс, выражает только боязнь истины. «Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само должно быть истинно, истинное исследование – это развёрнутая истина, разъединённые звенья которой соединяются в конечном, итоге. И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? Разве, когда предмет смеётся, исследование должно быть серьёзным, а когда предмет тягостен, исследование должно быть скромным? Вы, стало быть, нарушаете право объекта так же, как вы нарушаете право субъекта. Вы понимаете истину абстрактно и превращаете дух в судебного следователя, который сухо её протоколирует».

Мы назвали бы теперь, и этому нас учат классики марксизма-ленинизма, такое протоколирование абстрактной истины, о котором идет здесь речь у Маркса, метафизическим исследованием, рассуждение же о том, что метод исследования согласуется с предметом исследования, назвали бы диалектическим исследованием.

Противоположность обоих способов рассмотрения Маркс формулирует в заключении, которое раскрывает закон, предписывающий метафизический подход:

«Закон ставит ударение не на истине, а на скромности и серьёзности. Итак, всё здесь наводит на размышления – всё то, что говорится о серьёзности, скромности и прежде всего об истине, за неопределённой широтой которой скрывается очень определённая, очень сомнительного свойства истина». Эта «сомнительного свойства» истина стоит и на стороне законодателя, потому что печать может показать правительство и положение вещей в благоприятном свете, и на стороне буржуазного движения, потому что тот же самый закон дает возможность подавить истину.

Другие постановления законодателя также не выдерживают тщательной проверки. Так, к примеру, редакторами ежедневной прессы должны быть только такие люди, «научные способности, положение и характер которых служат гарантией серьёзности их стремлений и лояльности их образа мыслей». Маркс замечает при этом: «Общее требование научных способностей, – как это либерально! Частное требование положения, – как это нелиберально! Научные способности и положение, взятые вместе, – как это мнимо-либерально!»

Результаты исследования Маркс кратко выразил в определенной оценке прусской системы правления. «Если бы деспотическое государство захотело быть лояльным, то оно уничтожило бы само себя. Каждая точка подвергалась бы одинаковому принуждению и оказывала бы одинаковое противодействие. Высшая цензура должна была бы, в свою очередь, подвергнуться цензуре. Чтобы избежать этого порочного круга, решаются быть нелояльными, и вот на третьей или девяносто девятой ступени открывается простор для беззакония. Но бюрократическое государство, которое всё же смутно сознаёт это отношение, старается, по крайней мере, так высоко поставить сферу беззакония, чтобы оно скрылось из виду, и думает тогда, что беззаконие исчезло».

Источник

Обновлено: 05.09.2023

Мы не принадлежим к числу тех недовольных, которые ещё до появления нового прус- ского указа о цензуре заявляли: Timeo Danaos et dona ferentes* . Наоборот, так как в новой ин- струкции допускается обсуждение изданных уже законов, хотя бы оно и не соответствовало взглядам правительства, то мы сейчас и займёмся самой этой инструкцией. Цензура — это официальная критика. Её нормы — это нормы критические, и они, следовательно, всего ме- нее могут быть изъяты из критики, так как становятся на общую с ней почву.

Всякий, конечно, может только одобрить высказанную во введении к инструкции общую тенденцию:

Конечно! Если цензура есть необходимость, то честная, либеральная цензура ещё более необходима.

Печать вопреки закону до сих пор была подвержена неуместным ограничениям, — таков непосредственный вывод из этого введения.

Говорит ли это против закона или против цензоров?

Утверждать последнее мы вряд ли вправе. В продолжение двадцати двух лет имели место незаконные действия со стороны ведомства, под опекой которого находится высший интерес граждан государства, их дух, — со стороны ведомства, которое обладает большими полномо- чиями, чем римские цензоры, ибо оно регулирует не только поведение отдельных граждан, но даже поведение общественного духа. Разве мыслимо такое последовательное беззаконие, такое бессовестное поведение высших правительственных чиновников в благоустроенном, гордящемся своей администрацией, прусском государстве? Или государство в постоянном ослеплении выбирало самых неспособных лиц для самых трудных постов? Или, наконец, подданный прусского государства лишён всякой возможности протестовать против незакон- ных действий? Неужели все прусские писатели так уж невежественны и глупы, что не знают законов, касающихся их существования, или же они слишком трусливы, чтобы требовать их применения?

Если мы возложим всю вину на цензоров, тогда это будет компрометировать не только их собственную честь, но и честь прусского государства, прусских писателей.

К тому же беззаконные действия цензоров в продолжение более чем двадцати лет пред- ставляли бы argumentum ad hominem* , что печать нуждается в иных гарантиях, чем такие общие предписания столь безответственным лицам. Это служило бы доказательством того, что в самой сущности цензуры кроется какой-то коренной порок, которого не исправит ни- какой закон.

Но если цензоры вполне годились для дела, а негодным был закон, зачем в таком случае вновь призывать его на помощь для борьбы против того зла, которое он сам же и породил?

Или, быть может, объективные недостатки самого института ставятся в вину отдельным лицам для того, чтобы, не улучшая дела по существу, создавать видимость улучшения? Такова обычная манера мнимого либерализма: вынужденный делать

* —
убедительное доказательство (буквально: доказательство применительно к данному лицу). Ред.

уступки, он жертвует людьми — орудиями, и сохраняет неизменной суть дела — данный ин- ститут. Этим отвлекается внимание поверхностной публики.

Озлобление, вызванное сутью дела, превращается в озлобление против определённых лиц. Воображают, что со сменой лиц изменится и само дело. С цензуры взгляд переносится на отдельных цензоров, и ничтожные писаки предписанного свыше прогресса весьма храбро наносят мелочные обиды людям, попавшим в немилость, и с неменьшим усердием расточа- ют похвалы правительству.

Ещё одна трудность стоит перед нами.

Некоторые газетные корреспонденты полагают, что цензурная инструкция и есть новый указ о цензуре. Они ошибаются, но ошибка их простительна. Указ о цензуре от 18 октября 1819 г. должен был действовать только временно — до 1824 г., и он оставался бы и до на- стоящего дня временным законом, если бы мы не узнали из опубликованной инструкции, что он никогда не применялся.

Этот указ 1819 г. также был временной мерой, с той разницей, однако, что тогда для ожи- дания постоянных законов был указан определённый — пятилетний — срок, между тем как новая инструкция не устанавливает никакого срока, и с той ещё разницей, что тогда предме- том ожидания были законы о свободе печати, в настоящее же время — законы о цензуре.

Другие газетные корреспонденты рассматривают цензурную инструкцию как возобновле- ние старого указа о цензуре. Этот их ошибочный взгляд опровергается самой инструкцией.

Мы рассматриваем цензурную инструкцию как предвосхищение духа предполагаемого за- кона о цензуре. В этом мы строго придерживаемся духа указа о цензуре 1819 г., согласно ко- торому законы и циркуляры имеют для печати одинаковое значение (см. приведённый указ, статья XVI, № 2).

Но вернёмся к инструкции.

То исследование истины, которому цензура не должна препятствовать, характеризуется более конкретно — как серьёзное и скромное. Оба определения относятся не к содержанию исследования, а скорее к чему-то такому, что лежит вне этого содержания. Они с самого на- чала отвлекают исследование от истины и заставляют его обращать внимание на какое-то неизвестное

третье. Но разве исследование, постоянно направляющее своё внимание на этот третий эле- мент, который закон наделил правом придирчивости, — разве такое исследование не потеря- ет из виду истину? Разве не первая обязанность исследователя истины прямо стремиться к ней, не оглядываясь ни вправо, ни влево? Разве не забуду я про самую суть дела, если я обя- зан прежде всего не забывать, что сказать об этом надо в известной предписанной форме?

Истина так же мало скромна, как свет; да и по отношению к кому она должна быть скром- на? По отношению к самой себе? Verum index sui et faisi* . Стало быть, по отношению ко лжи?

Если скромность составляет характерную особенность исследования, то это скорее при- знак боязни истины, чем боязни лжи. Скромность — это средство, сковывающее каждый мой шаг вперёд. Она есть предписанный свыше исследованию страх перед выводами, она — предохранительное средство против истины.

Вы восторгаетесь восхитительным разнообразием, неисчерпаемым богатством природы. Ведь не требуете же вы, чтобы роза благоухала фиалкой, — почему же вы требуете, чтобы величайшее богатство — дух — существовало в одном только виде? Я юморист, но закон велит писать серьёзно. Я задорен, но закон предписывает, чтобы стиль мой был скромен. Бесцветность — вот единственный дозволенный цвет этой свободы. Каждая капля росы, озаряемая солнцем, отливает неисчерпаемой игрой цветов, но духовное солнце, в скольких бы индивидуальностях, в каких бы предметах лучи его ни преломлялись, смеет порождать только один, только официальный цвет! Существенная форма духа — это радостность, свет, вы же делаете единственно законным проявлением духа — тень; он должен облачать- ся только в чёрное, а ведь в природе нет ни одного чёрного цветка. Сущность духа — это ис- ключительно истина сама

по себе, а что же вы делаете его сущностью? Скромность. Только нищий скромен, говорит Гёте2 , и в такого нищего вы хотите превратить дух? Или же эта скромность должна быть той скромностью гения, о которой говорит Шиллер3 ? В таком случае превратите сначала всех ваших граждан, и прежде всего ваших цензоров, в гениев. Но ведь скромность гениев состо- ит вовсе не в том, в чём состоит язык образованности, лишённый акцента и диалекта, а, на- оборот, в том, чтобы говорить языком самого предмета, выражать своеобразие его сущности. Она состоит в том, чтобы, забыв о скромности и нескромности, выделить самый предмет. Всеобщая скромность духа — это разум, та универсальная независимость мысли, которая относится ко всякой вещи так, как того требует сущность самой вещи.

Если, далее, серьёзность не должна подходить под определение Тристрама Шенди4 , по которому она есть притворство тела, прикрывающее недостатки души, если она должна оз- начать серьёзность в отношении к предмету, — тогда теряет смысл всё предписание. Ибо к смешному я отношусь серьёзно, когда представляю его в смешном виде; оставаться же скромным по отношению к нескромности — это и есть самая серьёзная нескромность духа.

Серьёзно и скромно! Какие неустойчивые, относительные понятия! Где кончается серьёз- ность, где начинается шутка? Где кончается скромность, где начинается нескромность? Мы поставлены в зависимость от темперамента цензора. Было бы так же неправильно предпи- сывать темперамент цензору, как стиль писателю. Если вы хотите быть последовательными в вашей эстетической критике, то запретите также слишком серьёзно и слишком скромно ис- следовать истину, ибо чрезмерная серьёзность — это самое комичное, а чрезмерная скром- ность — это самая горькая ирония.

итоге. И разве способ исследования не должен изменяться вместе с предметом? Разве, когда предмет смеётся, исследование должно быть серьёзным, а когда предмет тягостен, исследо- вание должно быть скромным? Вы, стало быть, нарушаете право объекта так же, как вы на- рушаете право субъекта. Вы понимаете истину абстрактно и превращаете дух в судебного следователя, который сухо её протоколирует.

Закон ставит ударение не на истине, а на скромности и серьёзности. Итак, всё здесь наво- дит на размышления — всё то, что говорится о серьёзности, скромности и прежде всего об истине, за неопределённой широтой которой скрывается очень определённая, очень сомни- тельного свойства истина.

детальное определение этого духа. Мы полагаем, что лучшей характеристикой указанного духа могут служить следующие его проявления:

* —
одно вместо другого, смешение понятий. Ред

безопасности Германского союза, то как же не будет этому угрожать каждое неодобритель- ное слово о внутренних его делах?

Инструкция выходит, таким образом, за пределы статьи 2-й указа о цензуре и уклоняется в сторону либерализма; суть этого отклонения выяснится в дальнейшем, но формально оно подозрительно уже постольку, поскольку оно объявляет себя выводом из статьи 2-й, из кото- рой инструкция благоразумно приводит только первую половину, отсылая одновременно цен- зора к самой статье. Но, с другой стороны, инструкция идёт дальше указа о цензуре также и в нелиберальном направлении, прибавляя к старым ограничениям прессы ещё новые.

В вышеприведённой 2-й статье указа о цензуре сказано:

В 1819 г. господствовал ещё рационализм, который под религией вообще понимал так на- зываемую религию разума. Эта рационалистическая точка зрения есть также точка зрения указа о цензуре, который, впрочем, настолько непоследователен, что, имея целью защиту ре- лигии, становится на иррелигиозную точку зрения. Именно отделение общих принципов ре- лигии от её позитивного содержания и от её определённой формы противоречит уже общим принципам религии, так как каждая религия полагает, что она отличается от всех остальных — особых, мнимых — религий своей особенной сущностью и что именно она в этой своей определённости и является истинной религией. Новая цензурная инструкция опускает в ци- тируемой ею статье 2-й добавочное ограничительное положение, согласно которому отдель- ные религиозные партии и секты не пользуются неприкосновенностью, но она на этом не ос- танавливается, а даёт ещё следующий комментарий:

Старый указ о цензуре ни единым словом не упоминает о христианской религии; наобо- рот, он отличает религию от всех отдельных религиозных партий и сект. Новая цензурная инструкция не только превращает религию вообще в христианскую религию, но прибавляет ещё слова: определённое вероучение. Драгоценное порождение нашей науки, ставшей хри- стианской! Кто станет ещё отрицать, что она выковала новые цепи для печати? Нельзя-де выступать против религии ни вообще, ни в частности. Или вы думаете, что слова «фриволь- ный,

Должно быть вам уже известно, что 24 декабря достопочтимый король Фридрих-Вильгельм IV издал цензурную инструкцию, которая осуждает несправедливые притеснения в отношении журналистов и литераторов, а также говорит о необходимости и значении смелой публицистики. Однако немногие обратили внимание на то, что этот документ носит двусмысленный характер. И раз уж новая цензурная инструкция допускает обсуждение изданных уже законов, именно этим мы займемся.

Если не брать в расчет высказанную во введении к инструкции общую тенденцию, которая может вызвать только одобрение, из приведенных слов напрашивается куда менее оптимистический вывод: до сих пор печать была подвержена неуместным ограничениям вопреки закону. На самом деле в этом нет ничего удивительного, ведь вся инструкция составлена на манер мнимого либерализма, который создает лишь видимость улучшения, сохраняя неизменной суть дела.

…В вышеприведённой 2-й статье указа о цензуре сказано:

В 1819 г. господствовал ещё рационализм, который под религией вообще понимал так называемую религию разума. Эта рационалистическая точка зрения есть также точка зрения указа о цензуре, который, впрочем, настолько непоследователен, что, имея целью защиту религии, становится на иррелигиозную точку зрения. Именно отделение общих принципов религии от её позитивного содержания и от её определённой формы противоречит уже общим принципам религии, так как каждая религия полагает, что она отличается от всех остальных — особых, мнимых — религий своей особенной сущностью и что именно она в этой своей определённости и является истинной религией. Новая цензурная инструкция опускает в цитируемой ею статье 2-й добавочное ограничительное положение, согласно которому отдельные религиозные партии и секты не пользуются неприкосновенностью, но она на этом не останавливается, а даёт ещё следующий комментарий:

И в каком удивительном противоречии запутывается цензурная инструкция! Фривольно только половинчатое нападение, — такое, которое направлено на отдельные стороны явления, не будучи достаточно глубоким и серьёзным, чтобы коснуться сущности предмета; именно нападки на частное, как на частное только, — фривольны. Если поэтому запрещены нападки лишь на христианскую религию в целом, то выходит, что разрешены только фривольные нападки на неё. Наоборот, нападки на общие принципы религии, на её сущность, на частное, поскольку оно есть проявление сущности, оказываются враждебными нападками. Нападать на религию можно только в форме фривольной или враждебной, — третьего не существует. Эта непоследовательность, в которой запутывается инструкция, есть во всяком случае только видимость, так как непоследовательность эта покоится на видимости, будто вообще разрешены какие-либо нападки на религию. Но достаточно одного беспристрастного взгляда, чтобы в этой видимости усмотреть одну только видимость. На религию нельзя нападать ни в форме враждебной, ни в форме фривольной, ни вообще, ни в частности, т. е. никак вообще нельзя нападать.

Читайте также:

Адаптация к доу методики

Водитель формирование качеств безопасного водителя кратко

Входная диагностическая работа по окружающему миру 4 класс школа 21 века

Мамин день сценарий праздника в детском саду подготовительная группа

Современное понимание сущности и структуры обучения кратко

Источник